ИСТОЧНИК

Оригинал взят у kirrodin в Всё еще в пути на корабле. Мы причалили у одной пристани и я глядел на канат, которым был пришвартован корабль, и мне пришла мысль: пойди по канату; ты естественно через несколько шагов упадешь в воду – но вода была неглубокая и я бы только вымок но не утонул; и прежде всего меня бы естественно высмеяли или приняли за немного помешанного. Я тут же испугался мысли это сделать и должен был себе сразу сказать, что я не свободный человек, а раб. Конечно было бы ‘неразумно’ последовать импульсу; но что из того?! Я понял, что это значит, что вера делает человека спасенным, т. е. освобождает от страха перед людьми, ставя его непосредственно под Богом. Он оказывается так сказать имперского подчинения, слушается прямо высшей власти. Не быть героем слабость, но еще много большая слабость героя играть, т. е. не иметь даже силу ясно и недвусмысленно признать дефицит в балансе. И это значит: стать скромным: не на дешевые слова, которые при случае говоришь, а в жизни. Иметь идеал правильно. Но как трудно решиться не играть свой идеал! А видеть его на том расстоянии от себя, на каком он и есть! И еще, это тоже остается только возможностью – или ты должен тут стать либо добрым либо безумным? Разве не должно было бы это напряжение, если только вобрать его вполне, или привести человека ко Всему, или разрушить его. Выход ли здесь бросить себя в руки Благодати?

Оригинал взят у mikeura в вот оно что

примером скорее будет ученый-исследователь, который забывает себя, свою самость в исследовательской работе. Быть причастным к разуму, это значит, как пишет Фихте, быть охваченым некими живыми и самостоятельными (то есть порожденными собственным духом) идеями. Результат творчества подобного ученого, как поясняет фихте, как раз и направлено скорее на род, даже на будущие поколения, чем на личную конкретную выгоду. Однако подобное состояние захваченности идеями (а это и есть жизнь в разуме или духе) Фихте расценивает как самоценное, именно в таком состоянии, в каком то смысле отрекаясь от собственной самости, человек может испытать максимальное наслаждение от существования
(mikeura)

Хайдеггера растащили на цитаты, а он понятен только в самом процессе полнословного выговаривания и проговаривания, акценты он расставлял лучше всего сам (да и разве бывает иначе?), поэтому хорошо, что его голос сохранился в записи. Слушайте и вникайте. «Мыслить по Хайдегеру? Да пусть мыслят против Хайдеггера, лишь бы говорили дело». Из Хайдеггера сейчас делают гностика, приписывая ему метафизику в тех самых «новых и превращенных формах», от которых он предостерегал – мировоззренчески-антропологические образы мира ничуть не лучше «картины мира» современной науки. Наука, по крайней мере, чувствует открытость и опасность своего положения. А вот «мировоззрение» как частный, целостный и мгновенный взгляд, активно навязываемый всему миру – это безвыходный тупик. Сейчас нет ничего более затасканного, чем слова Гёльдерлина: «Близок Бог и трудно к Нему идти; Но, где опасность – там и спасение». Ещё более затасканное, чем «Красота спасёт мир». Так вот, я скажу: Бог далёк, но идти к Нему легко. Легко для тех, кто хочет идти. А для тех, кто хочет забраться в себя и там лежать, Бог действительно близок, но недостижим. Впрочем, из опасности всегда есть два выхода и два спасения: спасение в ничто и спасение в мир. Макарий Египетский говорит где-то, что по пути Божьему даже не идут, а летят, потому что нет крыльев легче крыльев Духа. Но дорога – далека.

Оригинал взят у russgulliver в ЭССЕ О МУСИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ ПРИЛОЖЕНИЕ ХАЙДЕГГЕР

Посмотреть на Яндекс.Фотках

- Символы или не символы язык, которой среда человеческого обитания, но когда я не растерян и не забыл, о чем я, зачем я, я хочу сказать и сделать не символически. Пусть я весь опутан символами, раз уж я на них обречен, но я хочу сказать, хочу поступить не так, чтобы мое слово и мой поступок были опять только перебором символических форм. Если у меня есть что сказать, мне некогда задумываться о символе. Ведь я не обещаю: "сейчас я вам скажу символ"; я говорю: "сейчас я вам скажу вот что, вот какую вещь". Если мне встречно возразят, что я говорю символами, или что я говорю на русском языке, или что говорю со своей личной интонацией, я с горечью буду настаивать, что нет, вы меня не поняли, я о другом, я о деле. Символ не имеет к моему делу отношения. Символ или не символ то, чем я пользуюсь вольно или поневоле, я-то сам не символ. Конечно, про меня как раз легко сказать и скажут, что я, наоборот, именно символ, настоящий символ или всего лишь символ того-то и прочего, но это только портит мое положение, вгоняет меня в гроб, отбирает надежду достучаться; а всё равно символом я быть не хочу, у меня еще есть дела. Другая навязывающая себя символистическая позиция говорит мне (Флоренский), что пока я не вник в, скажем, софийный символизм сущего, со мной вообще еще рано разговаривать. И вот я допускаю, даже не сомневаюсь, что софийный символизм космического сущего действительно есть! Тогда согласись, говорят мне, что пока ты не посвящен в тот софийный символизм, не инициирован, ты можешь, конечно, воображать, будто делаешь дело, но сам всего лишь копошишься в эмпирии, бессмысленно и безнадежно возишься неведомо с чем, разлученный с миром истинных прозрений, с горним миром, а не должен: человек призван подняться, он становится личностью, только когда соприкасается с горним миром. Это откроется и для меня, когда я проникнусь символическим мировоззрением, ибо в нем познание мира впервые, благодаря знанию таинственных соответствий, становится одновременно "соприкосновением с миром иным"; жалкая эмпирия индивидуального существования уступает эмпирее, сфере вечных светов.

Потому что символ - это схождение, сочетание, супружество горнего и дольнего, а без такого супружества дольнее горестно сиротствует. Я же не могу хотеть упрямо сиротствовать, поэтому должен прийти в объятия ожидающего меня символического миросозерцания; да, собственно, мне все равно некуда деться, в мире холодно; помыкавшись, пообив себе бока, мне не иначе как прийти в гавань символического мировоззрения, иначе органическому слиянию моего бедственного мира, дольнего, со спасительным, горним, не бывать. Кто не хочет спасения? Пожалуйте поэтому к символу, он выход из беды. - Опять не спорю, что ничего выше спасения нет. Я только знаю, что своими руками человек не может устроить себе спасение; сам он может и должен только всегда помнить, что он существо, которое нуждается в спасении; и я знаю, что спасение будет не символическое. Лишь бы не оказаться в положении человека, который делал с собой другое и готовился к другому. И возвышенные разговоры о символическом миросозерцании могут на мою беду - именно на мою, другим-то, возможно, всё как раз хорошо и здорово - оказаться чем-то совсем другим, чем держанием себя в готовности к спасению. Всё равно спасение, каким бы оно ни было, символическим не будет; символического я не приму. Символическое миросозерцание должно будет поэтому научиться как-то переходить от символов к самим вещам. И чем раньше такой переход, тем лучше. Мне важнее, чем вживаться в символическое миросозерцание, в меру сил уже сейчас оставить символы и привыкать к вещам, как они есть.

(В.В.Бибихин. "Символ и "другое")

Слово «свобода» мы слышим с детства. Когда-то одноимённая радиостанция за высоким забором представляла её как победу того, что радиостанции на родной территории называли «угнетением», «реакцией» и «преступлением против человечности». Общее в этих двух интерпретациях, тем не менее, было; оно заключалось в том, что свободными себя не ощущали слушатели ни по ту, ни по эту сторону решётки. Затем забор исчез, и «свободы» с обеих сторон несколько раз перетасовались… Да, конечно, здесь речь идёт о политической свободе, но политическая свобода для идивидуума на определённом этапе его развития совпадает с единственно возможной, то есть абсолютной свободой. Затем приходит понимание, - или же иная степень непонимания, - того, что свобода перемещений, слов, манеры одеваться, способности покупать, возможности владеть, игнорировать, влиять и навязывать, не является ни абсолютной свободой, ни относительной, ни свободой вообще. Возникает мысль, что те, кто ограничивает свободу, - полицейские, министры, президенты, - как и те, кто им платит, в конечном итоге не способны её ограничить, поскольку они её не знают. Диоген, который заявил Александру, что тот – «слуга моих слуг», высказал буквальную истину. Человек, который не знает свободы, не умеет распознать её отсутствия. Он искренне готов быть порабощённым любой приглянувшейся ему идеей, «созвучной мыслью», философской теорией, банальным лозунгом, собственным величием; он – раб до того, как нашёлся хозяин.

Исайя Берлин (чудное имя, если вдуматься), оксфордский светила, а также философ, поделивший свободу на «от» и «для» (и почему в оксфордских классах нет мехицы?), ничем не отличается от всякого иного раввина в своей боязни свободы безо всяких «от», «для», или других испанских сапожек: то есть просто босоногой свободы. «Свобода от» – это возможность гулять не в камере, а в кругу таких же свободных на просторном тюремном дворе. «Свобода для» - это свобода трудиться на советском (или любом другом передовом) предприятии после того, как тебя освободили из немецкого концлагеря. Даже если ты не еврей, и концлагерем для тебя была немецкая философия.

За пределами этого научного цирка, однако, всё же остаются вопросы. Может ли быть свободным я и одновременно другое «я»? Отвечать – в принципе противоречить логике. Всё, что не «я» - иное (на этом, кстати, построена метафизика Эволы; прочное здание, надо заметить), а значит, составляет границу моей свободы. Средний род здесь знаменателен. Абсолютно свободным – что бы вы ни понимали под свободой, даже состояние после второго Пришествия, - может быть только один индивидуум. Абсолютный. Потому что он порождает свободу и несвободу как пространство возможностей, в котором его творение обретает форму. Без этого порождения манифестация невозможна, и невозможны всякие рассуждения о феноменах этого порождения.

Необходимость рассуждать о свободе является признаком наличия цепей. Вы несвободны до тех пор, пока испытываете любую необходимость. Необходимость единения с Богом, например. Необходимость достойно перейти порог смерти. Необходимость понять, как устроен мир, что есть Бог, что есть дьявол, кто будет жить, кто погибнет; кто достоин Царствия Небесного, а кто Геенны (хотя и ваше мнение на сей счёт, и «Царствие», и «Геенна», не более реальны, чем неполученный вами штраф, когда вы превысили скорость в совершенно безлюдном месте). Когда же у вас не останется никакой необходимости ни в чём, что не было бы «я», когда вы перестанете испытывать недостаток, лишённость, заброшенность, инаковость, вы, к сожалению, всё равно не сможете сказать «я свободен», потому что в это мгновение «свободен» утратит функцию предиката; «я и «свобода» станут одним Я, “йод”, истоком. А всё остальное - чем бы и кем бы оно ни было – станет небытием, каковым и служит от века. В том числе, и этот текст.

(Глеб Бутузов. Из эссе "Свобода и небытие")

место возвышенного прозрения не в укромных каморках, а в средостении мира. Оно рождает мысль, которая не касается обособленных и разделённых истин, а проникает в самую суть взаимосвязей, мысль, упорядочивающая сила которой зиждется на комбинаторной способности.
Необычайное наслаждение, что сулят такие умы, похоже на странствие среди ландшафта, необычного как своими просторами, так и богатством деталей. Перспективы сменяются в многоликом хороводе, и взгляд ловит их, сохраняя гармонию и светлую радость, никогда не теряясь среди хаоса и нелепиц, среди мелочей и странностей. При всём изобилии вариантов, на какие только способен творческий дух, при всей лёгкости, с какой он может переходить из одной сферы в другую, он верен самому себе и не теряет из виду взаимосвязь. Кажется, будто сила его возрастает независимо от того, переходит ли он от повода к действию или от действия — к поводу. Такого рода движение можно, несколько изменив прекрасный образ Клаузевица, сравнить с прогулкой по заросшему парку, где из любой точки виден высокий, воздвигнутый в центре обелиск.
Комбинаторная способность отличается от логической тем, что постоянно пребывает в контакте с целым и никогда не теряется среди деталей. Если она всё же касается единичного, то уподобляется циркулю из двойного металла, золотое острие которого упирается в центр. При этом она в гораздо меньшей степени зависит от данных, ибо владеет высшей математикой, позволяющей умножать и возводить в степень везде, где арифметика прибегает к помощи простых сложений.
Поэтому, где бы ни захотел гений вступить на поле наук, он дает людям профессии короткий решающий бой: он легко делает манёвр крылом и ударяет с флангов тех, кто выступает против него развернутым строем. Его превосходство великолепнее и ярче всего проявляется в военном искусстве.
Коль скоро задача рассудка состоит в упорядочении вещей согласно их родству, то комбинаторное заключение обнаруживает своё превосходство, владея генеалогией вещей и умея отыскивать их глубинное подобие. Простое заключение, напротив, ограничивается констатацией поверхностного подобия и пытается измерить на родословном древе вещей листья, не ведая о той мере, что скрывается в самом корне.
Впрочем, хорошего специалиста отличает умение использовать более обширные резервы, чем содержит его дисциплина. Любая важная работа с деталями предполагает хотя бы малую толику комбинаторной способности, и какой мы испытываем восторг, когда уже во введении читаем фразы, сказанные сильно и вместе с тем легко, сквозь которые просвечивает суверенность. Вот соль, неподвластная времени и прогрессу.

(Из "Сердца искателя приключений, фигур и каприччио", гл. Комбинаторная способность).

 нашел у germiones_muzh

Аварийное вскрытие
пещеры Платона
Молчаливое исполнение
музыки сфер Пифагора
Наделение чистым оком
сфайроса Эмпедокла
Обнимает обида
бытие Парменида
Царь-война Гераклита
с Огнелогосом слита
Петух пропоет трикраты
отреченье Сократа
Ум очищает от сора
"семя вещей" Анаксагора
Атомы и пустота
Демокритова
самовольная слепота

8.6.09

  Четыре стихии "были тогда колеблемы Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито; то, что наименее
сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг
к другу; таким образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло время рождаться устрояемой из них
вселенной... (Бог), приступая к устроению космоса, начал с того, что упорядочил эти четыре рода с помощью образов и чисел"
(Платон, Тимей 53а_в; перевод С.С.Аверинцева)