ИСТОЧНИК

Камень из Иудейской пустыни - словно башмак пилигрима,
нестираемый временем, просящий мяса пространства,
львиная голова, спящая неоспоримо
с четырех до семи - пока зима не придет безвластно,

кинет под грудь калхантус, на загривке прихватит оливы,
вылижет уступ за уступом в сосновых дебрях...
Пчелы еще не сдохли, ульи на солнце - как кости кривы.
Ешь, насыщайся, реви: ни первых нет, ни последних.

Я посвящу тебе ветвистый март,
когда сажают землю
на снег и воду,
и в наготе начальной, беспечальной
темнеет вал – быть может, Госпитальный.
Октябрь так богат,
что задыхаюсь в нём от чуда,
опять мерещатся на блюде
две виноградины и голова,
но крови не приемлю.
Арбузный сахар воздухом полит
и сдобрен гарью,
а мы с тобою новой тварью
глядим с подсолнечных орбит.

Нандзеду

Неприметен глаз, непричёсан слух -
закатившийся в Меру от птицы рухх,
сохранив пустоту лица,
появляется из яйца,
скорлупа истории заодно
с бортовым самописцем идёт на дно.

А с другого конца, пустотой оброс,
по горам с лампадой идёт даос.
Держит лотос бессмертия
пламя-дитя
и в огне плывёт не шутя, летя.

Полднем ангел огненный Уриил
свет свернул и образом голоса был

Говорит величаво: «Полдня зима,
а полдня – осенняя куркума».

Говорит, истончаясь: «Полночи – тля,
а полночи – сверкающая земля».

Говорит: «Перво-наперво на локтях
доползи туда, где умрёт октябрь;

оплотнев, прозрачной станет сума,
где сидишь ты, лишённый весной ума».

Гусь-богояр
гоготун гусляр
разверни крыла
покажи дела
оясни инь-ян
принеси яйцо
злато-багрецо
разогни мирун
вечности числун

2007

Слепень, солнцебык и храм,
вылепленные из глины,
стоят на земле.

Кто из них искупает солнце?
Кто засветит звезды?
Кто искусает луну?

А я опять без невесты
иду, играя, на свадьбу.
Обруч в моих волосах.

Подражание черепахам и журавлям
возвращает тебя полям,
подражание богомолам
отбрасывает к беспощадным школам,
подражание тигру и дракону
рискует попасть к Георгию на икону,
подражание льву,
как горшок, обжигает Москву.

Веди меня, комедь,
туда, где смерть проста
отыгрывает шар за шаром
у красно-белого шута,
где вольница дышала

веди меня, трагедь,
туда, где жизнь,
то львом оборотясь, то ланью,
жрёт самое себя и этажи
потряхивает дланью

веди меня лозой, как лозоход
руду отыскивает в книге
и воду пробуждает наперёд,
любя оболганные миги.

Настоящее прошлое, наверное, заключается в будущем,
Ноев квчего идет в страну без возврата, плывет по степи, как курган,
разрастаясь до Арарата; славка поет тише вороньего грая,
тише голубиных кружений и воркованья,
тише самой тишины. Будущее погружается в прошлое
через точку, у которой есть только голос, но нет ни координат, ни названья.
Чистая сила гонит славку попить воды из ковчега Ноя,
Жар простужает горло, жара освежает, капля крови
застыла на пальце, чтоб окропить жертву. Ною не разделить
ни земли, ни вод. Он гребёт Араратом лучистое небо,
а напротив – изящный абрис Арагаца, чистейшего неба,
тающего на языке.

Жар вывернутых костей, жар слепого огня
остужают длинные косы Спасителя,
выводящего из преисподней детей,
музыканту пляшут с солнцем и луной,
сфинкс ступает неслышно, задолго до
эдиповых дел. Скрученные столбы,
скрученные перекладины,
так не бежит виноград – так свивается время,
еще до книги, до свитков;
волнам не вычерпать моря, людям его оставьте,
разделенным начетверо, прыгающим на одной ножке.
В детство вернулись и дна не чуем,
спать не хотим – как звезды на розово-рыжих храмах с подпалом неба.

Постараюсь поменьше писать стихов,
постараюсь поменьше искать грехов,
постараюсь выцеживать золото из огня,
не храня

ни домов, ни умов, ни забытых сцен,
не ища при потопе расписанных стен,
не бросая в закат золотых углей
кораблей.

Как же это легко – сбросить явь и сон,
пусть тебе завидует Арион,
в океане много спасительных спин,
но дельфин

рассекает рылом калашный ряд
аритмичных волн, молодых ягнят,
он играет утром, а ночью жрёт –
и вперёд,

сквозь светящийся ад, где роит планктон
свой превкусный сад, свой бесспорный тон,
сквозь рыбацкий рай, никаких затей –
из сетей.