ИСТОЧНИК

Оригинал взят у bulatovsky в

Опустились глухие сумерки, какие бывают в здешних местах в восемь часов вечера; при остаточном свете затмения можно было читать, и оттуда, где мы находились — в двух километрах от города, можно было различить его дома. На небе — пять-шесть звезд, контур горных кряжей словно выгравирован на фоне свинцового неба. Крестьяне, опершись на рукояти кос, глядели на солнечную корону. И мы на нее смотрели, жадно, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, чтобы при случае сказать: а как же, в 1900 году я видел его! Из светящегося кольца на неодинаковом расстоянии выбивались огненные завитки. И все мы сознавали, что наблюдаем то, что скорее всего никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! А поблизости ученые выпытывали у Солнца его тайны. Это длилось минуту с четвертью — минута с четвертью торжественного умиротворения.

Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь.

Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится!

Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты.

Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду?

Еще лунный диск не открыл всего Солнца, еще не завершилось затмение, а уже начала створоживаться легенда о нем, да что там — створожилась она еще загодя.

Я теперь и не знаю толком, что я видел своими глазами, а что слышал, — скоро мы вмонтируем в наше непосредственное, подлинное впечатление все, что мы о затмении читали или слышали от других наблюдателей, — не пройдет и несколько лет, как светящийся обруч покатится по нашей памяти, оплетенный разного рода реминисценциями. И я, чего доброго, начну рассказывать о покинувших пещеры летучих мышах, о перепуганных насмерть птицах, вьющихся у колокольни, о закукарекавших петухах, о цыплятах, забившихся под крыло курицы, — обо всем, чего не видел, но о чем слышал.

Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами.

Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию.

Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя.

Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе.

(перевод Павлв Грушко)

Оригинал взят у ostrovokvox в post

Оригинал взят у bulatovsky в * * *

Оригинал взят у mahavam в * * *

Оригинал взят у likushin в САНХо ПАНсА, враг НАРОДа

Ключевые слова “Дневника” — спокойствие, доверие, лето. Кто-то жалуется Рильке, что жизнь потускнела, — а тот считает светляков. “Какая же вы неблагодарная! Вот она, жизнь: шесть светляков, а то и больше. А вы от нее отворачиваетесь”. Но это доверие выросло в самостоянии и оплачено им. “Оставьте же родину. И не просто на шесть-семь недель. Оставьте ее совсем... Уезжайте, не думайте о возвращении. И идите, как идут ночью по берегу моря”. Чтобы не надеяться, что все это ненадолго, а завтра вернешься к привычному. Чтобы все, имеющееся у тебя, — образ, книга, воспоминание — были всегда рядом, а не вдали. Это — новая родина, внутри человека. “Так перестаньте жить настоящим — станьте для себя самих как бы грядущими. Вы пойдете вперед, опережая самих себя, и тогда не собьетесь с пути”. Тоскуя по себе — и удивляясь себе (…)
И Бог тоже — будущее, возможность. Он становится нищим, когда люди — думая, что этим демонстрируют любовь к нему — сжигают то, что им дорого (как во Флоренции при Савонароле). И очень богатым, когда в церковь приходят двое влюбленных. “Когда святоши говорят: “Он есть”, а отчаявшиеся ощущают: “Он был”, мастер смеется: “Он будет!”. Потому что то, что он делает, добавляется к этому будущему Богу.
И любимая: “Ты — чудо, Ты, что сделала меня таким просторным”. Часто ли хватает сил делать любимых просторнее, а не ограничивать их возле себя? Но “всякий разлад, всякое заблуждение происходят оттого, что двое ищут общее в себе, а не в вещах за собой — в свете, в ландшафте, в рождении и в смерти... Они только смешиваются друг с другом, потому что не умеют соединиться. Они держатся друг за друга, но не умеют крепко держаться на ногах...”.

(Ал.Уланов. «Флорентийский дневник» Рильке)

Оригинал взят у skushny в <b>Анна Глазова (<lj user="aagg">)</b>

Оригинал взят у trapezion в * * *

ВОДА И ОГОНЬ

Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал,
и вырвалось пламя оттуда, и мерку на платье сняло тебе, платье невесты:

Ясная ночь,
ясная ночь, что придумала нам сердца,
ясная ночь!

И за морем светит далёко,
и будит лу́ны в проливе Зунд и кладёт их на пенящиеся столы,
омывая от времени:
мёртвое, стань живым серебром, миской и плошкой стань, словно ракушки!

Стол бушует, волнуется, час за часом,
ветер наполнил бокалы,
море катит нам пищу:
блуждающий глаз, грозо́вое ухо,
рыбу, змею —

Стол бушует, волнуется, ночь за ночью,
надо мной проплывают знамёна народов,
рядом к суше гребёт люд на гробах,
подо мной всё небеснеет и звезди́тся, как до́ма в Иванов день!

И я гляжу на тебя,
объятую пламенем солнца:
вспомни время, когда ночь вместе с нами на гору взбиралась,
вспомни то время,
вспомни, что был я тем, кто я есть:
мастер темниц и башен,
дуновение в тисах, пьяница в море,
слово, к которому ты упадёшь, догорев.

Перевод winterhaus