![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Опустились глухие сумерки, какие бывают в здешних местах в восемь часов вечера; при остаточном свете затмения можно было читать, и оттуда, где мы находились — в двух километрах от города, можно было различить его дома. На небе — пять-шесть звезд, контур горных кряжей словно выгравирован на фоне свинцового неба. Крестьяне, опершись на рукояти кос, глядели на солнечную корону. И мы на нее смотрели, жадно, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, чтобы при случае сказать: а как же, в 1900 году я видел его! Из светящегося кольца на неодинаковом расстоянии выбивались огненные завитки. И все мы сознавали, что наблюдаем то, что скорее всего никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! А поблизости ученые выпытывали у Солнца его тайны. Это длилось минуту с четвертью — минута с четвертью торжественного умиротворения.
Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь.
Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится!
Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты.
Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду?
Еще лунный диск не открыл всего Солнца, еще не завершилось затмение, а уже начала створоживаться легенда о нем, да что там — створожилась она еще загодя.
Я теперь и не знаю толком, что я видел своими глазами, а что слышал, — скоро мы вмонтируем в наше непосредственное, подлинное впечатление все, что мы о затмении читали или слышали от других наблюдателей, — не пройдет и несколько лет, как светящийся обруч покатится по нашей памяти, оплетенный разного рода реминисценциями. И я, чего доброго, начну рассказывать о покинувших пещеры летучих мышах, о перепуганных насмерть птицах, вьющихся у колокольни, о закукарекавших петухах, о цыплятах, забившихся под крыло курицы, — обо всем, чего не видел, но о чем слышал.
Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами.
Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию.
Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя.
Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе.
(перевод Павлв Грушко)
Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь.
Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится!
Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты.
Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду?
Еще лунный диск не открыл всего Солнца, еще не завершилось затмение, а уже начала створоживаться легенда о нем, да что там — створожилась она еще загодя.
Я теперь и не знаю толком, что я видел своими глазами, а что слышал, — скоро мы вмонтируем в наше непосредственное, подлинное впечатление все, что мы о затмении читали или слышали от других наблюдателей, — не пройдет и несколько лет, как светящийся обруч покатится по нашей памяти, оплетенный разного рода реминисценциями. И я, чего доброго, начну рассказывать о покинувших пещеры летучих мышах, о перепуганных насмерть птицах, вьющихся у колокольни, о закукарекавших петухах, о цыплятах, забившихся под крыло курицы, — обо всем, чего не видел, но о чем слышал.
Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами.
Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию.
Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя.
Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе.
(перевод Павлв Грушко)
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
3
