Ибсен

Король Скуле. Скажи мне сперва - ты много странствовал по чужим краям - случалось ли тебе видеть, чтобы женщина любила чужое дитя? Не только привязалась к нему, а любила, любила со всем пылом горячей материнской любви?
Ятгейр. На это способны лишь бездетные женщины.
Король Скуле. Только такие женщины?
Ятгейр. И прежде всего бесплодные...
Король Скуле. Прежде всего бесплодные?.. Они любят чужих детей со всем пылом материнской любви?
Ятгейр. Бывает часто.
Король Скуле. А не бывает ли иногда, что такая бесплодная женщина убьет чужое дитя по той причине, что у нее самой нет детей?
Ятгейр. О, да; но это неразумно.
Король Скуле. Неразумно?
Ятгейр. Да; убивая чужое дитя, она дарит его мать даром скорби.
Король Скуле. По-твоему, дар скорби так завиден?
Ятгейр. Да, государь.
Король Скуле. Скажи мне, Ятгейр, как ты стал скальдом? Кто научил тебя искусству слагать песни?
Ятгейр. Этому искусству не учатся, государь.
Король Скуле: Не учатся? Как же ты овладел им?
Ятгейр: Я воспринял дар скорби, и вот – стал скальдом.
Король Скуле: Так скальду нужен дар скорби?
Ятгейр: Мне нужна была скорбь, как другим бывает нужна вера, или радость, или сомнение…
Король Скуле: И сомнение также?
Ятгейр: Да, но тогда сомневающийся должен быть сильным и здоровым.
Король Скуле: А кого ты называешь нездоровым?
Ятгейр: Того, кто сомневается в собственном сомнении.
Король Скуле: Я думаю, это – смерть…
Ятгейр: Хуже, сумерки.

(«Дерево, из которого вырываются короли»)

АНДРЕЙ ТАВРОВ ИЗ ПОЭМЫ "ГЕНРИХ"

Оригинал взят у russgulliver в АНДРЕЙ ТАВРОВ ИЗ ПОЭМЫ "ГЕНРИХ"

Мы сознающее тело в звездах и сквозняках,
зверь с холма добежит, остановится здесь,
и самолет тут гудит в мышцах и проводах –
всё оно думает, мыслится, трогает вес,
из лучей чернозема всё, в темных горбах.

В светлых сферах белка, как красный огонь, кружит,
красным зверем сердце мое на холме поет,
что быстрый и медленный луч под травой лежит,
как вода бежит и, как вена, до лба встает
зверь и ландыш здесь дышит, белой ладонью дрожит.

Земляничный холм, мое существо в холмах!
Прежде, чем быть, уже невод брала рука,
прежде чем жить, уже длился крыла замах,
раньше себя сложились в себя облака
и прежде воды обогнула тебя река.

Земляничный бугор, выпуклость на крови,
проплаканная лазурь, роговая связь,
волки, луны, щиты, агамемноны, короли
собирают ягоду, в кровь, словно в луч, сходясь
кров вселенский встает, глазом, словно хрящом, лучась.

Слышишь, Генрих, Маша на нем поет
и олень рогами о белый простор стучит,
входит время в него и в нем как сосна растет,
и идут от него, как плотники, в ночь лучи
собирать и плавник, и слепой земляничный рот.

Рыбы возятся здесь, как мысль уже в плавниках,
и весы горячи как крышка звонкого лба,
и на них – дирижабль и страна в буграх,
а на этой – скрижаль, вся из света, крови, холма,
мы друг другу с тобой – Атлантида и Колыма.

Мы друг другу медведь и звезда и Бог,
стеклодув, что в стекло перетек умной сферой лбом,
мы друг другу холмы с земляникой, земля, острог,
одно тело, вздыбленное холмом
и разжатый свет, шагнувший через порог.

* * *

Ли Цзунъюаню снится слепой снегопад на реке -
то ли ткачиха с неба закинула светлую сеть,
то ль волопас, заново сбывшийся в рыбаке,
ловит овцу заблудшую в волнах – то ли белый медведь

данью ложится, скалится у Чингисхановых ног;
и растворяется – словно нагая лебедь в банном чаду –
пригнанный тьмой пустынной славянский синий белок
в жарком котле столицы, в бурлящем от слов Чэнду.

В сонном огне – не сжаты его черты,
посох разбит на чётки, и в предрассветную рань
снится снежинке, слетающей через рязанский тын –
плывущий к югу, сверкающий Ли Цзунъюань.

22.10.12

Оливковый сад

Влажные, отполированные шагами плиты, лампады, огонь,
манящий и пророчащий надвое, и в сенях –
камень помазания. Гроб погрузился в первозданную воду,
тело обожено и процвело за пределами
живых картин. О нем вспоминает оливковый сад,
будто несет его ночью – в каждом дереве, изнутри стволов.

22.10.12