Гимн-загадка

Пока я пишу сказку (не совсем это сказка), вот чисто внутренний стих.

Кто у меня бывал, тот знает.


У меня есть огненный лев, сидящий на журавлях и пасхальных яйцах,
две рыбы, губами поддерживающие огонь,
три Дионисия, две маленьких чаши, внутри которых - сады.
Белый лист и на нем светильник - человек, брызжущий жизнью.

Незастекленный кусочек пещерного города,
перила которого не хуже гонга звучат.
Случайный чай и мед из предгорьев Алтая.
Таящееся в ночи слово.

Раз пришли последние времена

Под горой жил отшельник. Утром пел, днем спал, вечером с учеником снимал закаты, ночью сидел в исихастском борении. Но иногда выходил ночью и смотрел наверх. На горе каждую ночь происходили какие-то оргии. Собирались в круг, жгли костры, кричали хором «Ээээээй!» и «Ааааааа!» Затем плясали, дальше – молчание. Тишина. Утром снова шли обычные люди, да и не совсем обычные – малыши в музыкалку, кто постарше – в художку, самые красивые – налегке в балетную школу, и все, даже самые вдохновенные – в онкоцентр. Кто шел сам, кого везли. Кто возвращался, кто нет. Обычно те, кто возвращались после очередного облучения, потеряв силы, заходили в женский монастырь, стоявший в долине. Источник был «для своих», больным там пить не давали. Полежать тоже не приглашали. Так что прямая тропинка к отшельнику. Ученик глазел, отшельник давал ему послушание сбегать за водой с двумя баллонами в женский монастырь. «По благословению старца» воду, конечно, давали, бери сколько хочешь. Так и сбегала не отданная даром живая вода на спине послушника из долины в яругу, где отшельник отводил душу на страждущих. Поил. Благословлял. Целовал. Отпускал. Послушнику велел провожать до трамвая километра полтора самых подусталых от жизни и от химии. По пути надо было перелазить через детскую железную дорогу и небольшой отрезок идти по мосту. Дети норовили промчаться на большой скорости и не то, чтобы задавить, а заставить отскочить. И в упор обдавали кричащим паром.
Однажды стемнело рано в ноябре. И звезд не было. И на молнию надежды тоже не было. Загасли почему-то обе лампады в земляной пещере. И спички иссякли. И зажигалка, подаренная одним бельгийцем, куда-то запропастилась. На горе разгорался карнавал, как обычно, под воскресенье. И тут старец , осененный каким-то вдохновением, вдруг выдохнул ученику:
- А вот ступай и возьми у них огоньку!
Ученик почему-то улыбнулся. И уверенно пошел наверх. Надо ли говорить, что вернулся он только заполдень.
- Отец, ничего нет, ни ада, ни рая, ни балетной школы, ни музыкалки, ни художки, ни онтологии, ни онкологии, ни тебя, ни меня, а есть только Огонь, вечно живой Огонь! И его поющий круг!
Они – там…
… все со всеми, навсегда! Ну что ты на меня так смотришь? И женского монастыря нет, и источника нет, и города нет, откуда я к тебе сбежал – вон он, вдали виднеется, на трамвае в два счета вернуться можно!
Короче, ушел старец на Памир. Проповедовать снежным барсам, муфлонам и уларам. А на людей забил, вообще.
А ученик – нашел себе единственную и женился. Тут и сказке конец.

Огонь и смерть

АТЕШГА
Раскаленные камни –
воздух кивает мне –
не умеют вопить
в присутствии двух огней:
одного под шатром из туфа,
со свастикой, солнцем,
львом и деревом –
и другого,
в  наготе
вырывающегося
из черногрудой
Земли.
Смерть
вечно опаздывает,
но всегда приходит вовремя,
чтобы спалиться
в  одном из этих огней.

15.11.11

Для in_folio

Ослепление

«Смерть не событие жизни. Люди не переживают смерти». Так легко это развел Витгенштейн. Но одно дело мысли-слова-или-как-их-там-называют, а другое дело жизнь и смерть. Они пересекаются в одной-единственной точке. Издалека сходятся. И расходятся навсегда. В точке, где они пересекаются, есть некий свет. В этой точке я пытаюсь стоять.
А к самым любимым людям я оба раза в жизни опоздал. Про первый раз говорить здесь не буду, а вот про второй раз, когда умирал мой настоящий отец, мой «отец времени», Айги, могу и сказать пару слов. С моим-то опытом. Ведь мог я уже тогда понять, если он звонит мне в ноябре из Кунцевской больницы, говорит, что «лечить будут долго и нудно», если через месяц, 10 декабря, он снова звонит, говорит, что «еще недолго, а потом домой», то мог же я догадаться, что надо срочно рвать к нему. А затем он замолчал, сказав на прощанье со смехом: «Старец Геннадий твою книжку получил». И два месяца, январь-февраль 2006, я тоже молчал, а если звонил, трубку никто не брал. А затем 21го мне вдруг захотелось нарисовать его, с деревом и фениксом на дереве. И, едва я его нарисовал, вошла мама и сказала: «По «Эху Москвы передали: умер Айги». И какими рисунками я оправдаюсь? Какими словами? Какими прозрениями? Да никакими.
Был сегодня на Феофане, читал Нерсесян. Загадка этот Феофан. Такой апокатастазис в главном нефе Спаса на Ильине - и такой страшный культ столпников наверху. Они поставлены как идеал, не как особый там путь, данный немногим, а именно как запредел, ниже которого – тлен, и кто там лепечет, что каждое тело полно света? Из столпников все человеческое выжжено «нетварным светом», у них спеклись и вытекли даже глаза, они изображены – слепыми. И успокоенными. Макарий тоже с закрытыми очами, все его знают, седые волосы образуют его световидное тело, «плоть святых в будущем Царстве как бы скрадывается» ( Палама в переводе Бибихина). . Христианам легко: «Все там будем»? Судя по Феофану, далеко не все встретятся Там. Так что спешите увидеть друг друга здесь. Это и будет началом апокатастазиса, встречей, восстановлением, да что там, даже восстанием. Апокатастазис как всепрощение и раздачу даром всего самого-самого я не приемлю. Зачем тогда было огород городить? Ради игры? Чтобы Богу было чем скоротать вечность?
А потом я стал рассматривать, отчего же столпники ослепли. И увидел. Эти лица Фефановой Троицы, детские и невыразимо мощные. И эти крыла, порыв и взрыв. Эти улыбки. Ради них действительно можно ослепнуть, не ради умосозерцаемого транса, а чтобы проснуться. And my shining men no more over alone, as I’m sailing out to die.