ИСТОЧНИК

«Гора Кривань.» на Яндекс.Фотках Легенда о возникновении Кривана:
Сотворив мир, Бог призвал самого проворного Ангела и отправил на землю, что бы тот разбросал из мешка природные красоты. Ангел выполнил наказ, пролетев по всему свету, и, наконец, оказался близ Татранских великанов. Но плохо рассчитал высоту и зацепил крылом одну из вершин. Мешок, наполненный красотами, порвался, и высыпались из него великолепные горные потоки, озёра, луга и леса. По горам разбежались олени, серны, сурки, медведи и многие другие животные. А вершина пика так и осталась чарующе кривой… 

Гоголь пишет в «Страшной мести»:
«Но кто середи ночи, блещут, или не блещут звезды, едет на огромном вороном коне? какой богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озерами, отсвечивается с исполинским конем в недвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по горам? Блещут чеканеные латы; на плече пика; гремит при седле сабля; шелом надвинут; усы чернеют; очи закрыты; ресницы опущены — он спит. И, сонный, держит повода; и за ним сидит на том же коне младенец паж, и также спит и, сонный, держится за богатыря. Кто он, куда, зачем едет? — кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, его не видно; изредка только замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длинная тень, а небо ясно, и тучи не пройдет по нем. Чуть же ночь наведет темноту, снова он виден и отдается в озерах и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже проехал много он гор и взъехал на Криван. Горы этой нет выше между Карпатом как царь подымается она над другими. Тут остановился конь и всадник, и еще глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его. (…)

За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская. „А то что такое?“ допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые и белые верхи. „То Карпатские горы!“ говорили старые люди: „меж ними есть такие, с которых век не сходит снег; а тучи пристают и ночуют там“. Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек на коне с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи. Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего. То был колдун. (…)
И уже ни страха, ничего не чувствовал он. Всё чудится ему как-то смутно. В ушах шумит, в голове шумит, как будто от хмеля, и всё, что ни есть перед глазами, покрывается как бы паутиною. Вскочивши на коня, поехал он прямо в Канев, думая оттуда через Черкасы направить путь к татарам прямо в Крым, сам не зная для чего. Едет он уже день, другой, а Канева всё нет. Дорога та самая; пора бы ему уже давно показаться, но Канева не видно. Вдали блеснули верхушки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не Киев, а Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров. Не зная, что делать, поворотил он коня снова назад, но чувствует снова, что едет в противную сторону и всё вперед. Не мог бы ни один человек в свете рассказать, что было на душе у колдуна; а если бы он заглянул и увидел, что там деялось то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы ни разу. То была не злость, не страх, и не лютая досада. Нет такого слова на свете, которым бы можно было его назвать. Его жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конем своим, взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем и затопить ее в Черном море. Но не от злобы хотелось ему это сделать; нет, сам он не знал от чего. Весь вздрогнул он, когда уже показались близко перед ним Карпатские горы и высокий Криван, накрывший свое темя, будто шапкою, серою тучею; а конь всё несся и уже рыскал по горам.
Тучи разом
очистились, и перед ним показался в страшном величии всадник. Он силится остановиться; крепко натягивает удила; дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю. Тут чудится колдуну, что всё в нем замерло, что недвижный всадник шевелится и разом открыл свои очи; увидел несшегося к нему колдуна и засмеялся. Как гром, рассыпался дикой смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши всё, что было внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам... так страшно отдался в нем этот смех!

Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец, и глядел, как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него.

Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей, стали они вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу. Еще раз засмеялся рыцарь и кинул ее в пропасть. И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю, немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.

Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц шумит колесами на воде. То, в безвыходной пропасти, которой не видал еще ни один человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут мертвеца. Нередко бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до другого; то оттого делается, толкуют грамотные люди, что есть где-то, близ моря, гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые живут и в Венгрии, и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что то хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец и трясет землю".

По другим легендам, на Криване до 12 века пылал огонь, как на священных башнях Востока.

Старец Григорий (он же портной)

рано утром приносит Акакию Второму

крепкозданную шинель с кошачьим воротником:

«Извольте примерить – готово!»

Так и кажется, что крикнет: «Пляши!»

Но герой наш привык к тихому веселью.

Скудный ужин проглочен.

Помечтал при свече,

поправил лампаду, вздохнул:

«Как там сверху – Смотрит, не гонит?..

Слава Тебе, показавшему…»

Переписывать – ничего не стал.

На следующее утро, облачась

в свое «небесное жилище»,

Акакий взбегает в присутствие.

Чиновники входят как будто в рай –

оставляя свои одеянья;

он – тоже теперь на третьем небе:

до седьмого его уютные мысли

не достигают – хотя ему доверяют

(с удивлением, с одобрительною усмешкой)

переписать ни мало, ни много,

как пророчество Авеля Соловецкого

и письмецо Саровского старца

к «последнему императору».

Да бросьте – даже если б Акакию

дали доступ к извечной Книге Судеб,

он ничего бы в ней не изменил,

переписав ее честно, буковка в буковку.

Смотрите, он в ней что-то прочел!

проморгался, не то от слез,

не то от набежавшей волны огня.

Перечитал еще раз. На лице –

сладкое недоумение, переходящее в ужас.

В пляске рождающихся смыслов

живет Акакий Акакиевич,

как и положено всем идиотам –

«в департаменте подлостей и вздоров»,

где каждой вещи непременно шьют «дело»,

а каждому делу изволь придумать название,

он в ужасе и испуге: «Дайте лучше что-нибудь переписать!»

И начинается «танец пера». Черным по белому?

Да; завитки выходят из бумаги вверх, сквозь пространство:

А – акула, З – змееносец,

Д – пророчица Деворра под дубом,

Е – государыня Екатерина Вторая

в виде Ежихи на троне;

С – Самсон, разрывающий льва;

Еръ – форма, из коей льется олово;

П – вратоадие, Я – ясная, молодая,

улыбающаяся Яга (все это видно ему одному!).

«На! Составь отношение!

Эй, когда свадьба?

И много ли бьет тебя

твоя старуха?»

И наконец Акакий-тайновидец-таки подскочил:

«Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?!»

Пришед домой, весь истерзанный,

похлебав щей, поковыряв говядину с луком –

взял чаю. И – отпал, как желудь. Заснул, заболел.

Этого Лазаря не воскресишь.

Снятся ему – как вы думаете, что: Мариинский феатр,

шляпки на Невском, смазливая Даша среди чиновничьих лиц?

А вот и нет… Акакий, беззлобный, безгрешный,

бессмертный до нитки, макает перо в самого себя.

и пишет письмо Александре.

Гоголева «Шинель» - это кладбище смыслов,

на котором никто не решился спраздновать «воскресение мертвых».

Слишком трогателен и запределен Акакий Акакиевич,

чтобы увидеть в нем «царственный» лик.

Ни ранний Розанов, идеалист и проныра,

ни хитроумный Набоков, разыгравший читателя «таинственным мстителем»,

разгневанным духом, срывающим шинели с ночных прохожих,

не увидели в Башмачкине ничего, кроме «моралистики-мистики-игры».

Несколько зим назад, посмотрев матерьялы Норштейна

и удивясь убожливости замысла –

а представал Акакий Акакиевич все тем же «зародышем»,

коий как только родился насильственно в мир,

так и помер, став не то душиком, не то укорливым,

плаксивым личиком, напоминающим людям

о той немудреной истине, что «жить на свете плёхо и одиноко» -

подумал я, что не худо бы, вникнув духом в «Шинель»,

перечесть ее еще раз после детства.

И меня унесло. В результате родился текст

«Сны Акакия Акакиевича», где из обмолвок,

намеков, редких ремарок автора

на меня поплыли те самые «сны», и я их увидел:

«Так вполне могло быть».

Наверное, начать стоит именно с них

и уже потом подойти к главному озарению:

я вдруг увидел в образе Акакия Акакиевича

точный список самого Николая Второго.

И, если предсуществование душ, да и самого Оригена,

явственно об этом учившего,

предали отлучению на Пятом Вселенском Соборе,

то предузнание облика, характера и судьбы

имеющих родиться в будущем

исторических  и прочих деятелей

писателями, художниками и поэтами

вроде бы, никто

и никогда анафеме не предавал…