![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Год или два назад друг мой ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
gignomai сразил меня непобедимым аргументом:
«О войне могут судить только те, кто на ней был». И действительно. Обо всех
войнах, вплоть до походов Александра Македонского, и раньше, мы должны только
выслушивать свидетельства очевидцев. Историки должны заткнуться. Прямо с сегодняшнего дня.
Любой человек, участвовавший в войне – это живое, ходячее откровение. Принял
от него весть, записку, телеграмму – и застынь в благоговейном молчании. Ты там
не был. Так что верь и молчи. И кланяйся в землю. Всем и каждому? Всем и каждому.
И вторая мысль, еще одной моей бесценной подруги: «Как может понять победу тот,
кто никогда и ничего не преодолевал?» Конечно, не может. За кого бабушки-дедушки
и папы-мамы всё сделали, тот ничего и никого не поймет. Ему всё равно, за кого, где
и когда.
Но вот скажите: каждый ли умеет, находясь в гуще событий,
видеть себя и всё происходящее как бы немного сверху и со стороны?
А если нет, то его свидетельство
пристрастно, он просто слеп, ничего не видит. Я тут говорю, нисколько не осуждая,
просто намекаю, что мы в таком случае вправе размышлять над его словами, а не
только молиться на них как на телеграмму. Можем проникнуться его слепотой,
как-то осознать её, уловить точку ослепления, изжить её и исцелиться. А пока этого
не происходит, будем мы вращаться на центрифуге в плотных стереоскопических
очках, и думать, что летим в космос. Где там ангелы? Где звезды? «Ничего, потерпи
ещё немного», - шепчет кто-то сверхумный и лукавый что твой молодой месяц.
Я свою войну веду уже сорок лет. У нас дома был культ войны. Дедушка с 1939
на войне был по 1945 (от финской до Балатона, только в Берлине не был; его
еще погнали на Дальний Восток, но едва до Урала доехал, повернули обратно,
всё закончилось). Затем преподавал в Военной Академии. Он умер в 45 лет
(мне тоже скоро 45). Я родился через пять лет после его смерти и его не помню.
Бабушка с 1939 в той же самой Академии и затем в 1941-43 в эвакуации в Ташкенте.
А работала аж до 1985, когда я уже поступил в МГУ. Знала всех генералов: Василевского,
Конева, Рокоссовского, Верёвкина-Рахальского (последний, кто не знает, с 1957
был послан в КНР и там основал шесть военных академий, действующих по сей день.
Передавал опыт!). Тётя всю войну провела в Туве, её услали (как и всех детей
сотрудников Академии) как можно дальше, родители могли приезжать раз в год.
Детдом был устроен в буддистском дацане и обнесен колючей проволокой.
Стерегли – красноармейцы. В двух шагах была граница с Монголией. Тётя мечтала
туда убежать. Она очень была благодарна воспитателям, вспоминала деревянные
расписные потолки кумирни… очень любила военных, но ненавидела войну.
Война ее разлучила с её отцом, он вернулся только в августе 1946, неясно, где
он был с лета 1941, в плену наверное. Звали его Алексей Иванович Николаев.
Я о нем вроде бы когда-то уже писал. Это самый мягкий и добрый человек из
всей моей родни. От его лица исходило сияние. Он был верующим, очень
интеллигентный такой и с юмором. Умер в Киеве (как раз 9 мая). В Победу он
не верил и всё-превсё понимал.
Вообще у нас в семье восторги были не приняты. Мама родилась в 1943 (уже
в Москве, на Ново-Девичьем поле). Много болела, чудом осталась жива.
Моя бабушка, не слишком любившая детей, деда Михаила моего любила.
Алексея не дождалась, вышла замуж за другого. Тогда это было, я так понимаю,
в порядке вещей. Так вот, конечно, у бабушки всегда были на первом месте
Академия, День Победы, Сталин, прекрасные-генералы-вдохновенные-военные.
Это да. Романтика личных отношений была на первом месте. Это передалось и моей
тёте, которая ушла из дома в 17 лет, не выдержав произвола отчима. Мой дед учил
другому: строгости, беспощадной справедливости и долгу. Он первый ворвался в город
Клуж, за что получил орден Кр.Знамени, затем 2 мая чуть не погиб под Балатоном.
Жил с осколком в сердце. Преподавал географию в Академии. В последние годы в нем
что-то надломилось. Видимо, он разуверился в Сталине. У меня до сих пор хранится
собрание сочинений Ленина (1923-1929), исчёрканное его пометками. Читал Толстого.
Умер он внезапно (закрылся клапан), утром 2 октября 1961, на руках у моей мамы.
Он был родом из Тверских крестьян (дер.Б.Горешница, ее уже нет давно, она опустела
после Хрущёвских реформ как раз в начале 1960-х). Был крещёным, но от церкви
отошёл совершенно, как и моя бабушка ещё в раннем детстве. Так что вся эта
«православизация» образа Сталина мне осталась навсегда чужда. Скажу даже так:
После упоминания бабушки о том, что скоро Пасха (мне было лет 10) мама устроила
ей такой нагоняй, что я это запомнил надолго. В маме тогда говорил мой дед. Для
меня, ребёнка, это было очень ощутимо. Отец мой родился в 1936 и редко вспоминал
войну. Вырос он в Подмосковье. Время было, по его рассказам, суровое и гопотное.
Своего отца он не помнит, тот погиб на войне, а у его матери было еще много мужей.
Она брала от них всё, и они уходили. Выросла она в нищете (прадед мой был убит
в 1921 кулаками), пришла почти голая с младшим братцем в Москву, жизнь понимала
крепко и сама встала на ноги. На мораль и вообще на людское мнение ей было плевать,
к людям она относилась со своеобразным юмором, фантазии было ей не занимать стать.
Кроме отца, у неё было трое детей, старшая дочь умерла сразу после войны. Помню,
как бабушка (она тогда жила в Пушкино) читала мне свои стихи, в основном сатиры
и нравоучительное (!), в углу иконочки (к Богу она воздыхала частенько), на стенке
радом с холодильником бородатый Энгельс. И – часы с кукушкой.
Да, я несколько отвлёкся. Я всё порывался рассказать про мою войну. Сначала
закончу: ещё прадеды мои были – один атеистом, другой – то ли беспоповцем,
то ли просто из церкви ушел в «уединенные мыслители» (это прошу заметить,
ещё в начале 20 века). Все мои предки воевали или служили. И родители тоже.
Они верили в Будущее, в службу, в медицину, в науку. Любили посмотреть хорошее
кино и послушать Баха. А я вот расплачиваюсь за их веру и за все наши великие
победы. И конечно, я не один такой. Впрочем, когда я встал на путь веры во Христа
и недвусмысленно сказал, что хочу быть художником, философом и поэтом и вовсе
не верю в то, во что верили мои родители, отец мне недвусмысленно заявил, что
он меня бы уничтожил, но я слишком умён. В Киеве нам с Леной тоже досталось.
Всё старшее поколение, не говоря уж о ветеранах, просто презирали художников,
если они не удостоены права рисовать Орден Победы, танки-самолеты, Кремль
и Ленина. (Сталин тогда на время был убран в тень). Мы с Леной болели, но сквозь
нас шло Будущее, не добываемое никакими подвигами и никакими войнами.
А эта тупая тьма по-прежнему думала, что спасла весь мир и что война, это только
там, где гремят взрывы и льётся кровь.
gignomai сразил меня непобедимым аргументом:«О войне могут судить только те, кто на ней был». И действительно. Обо всех
войнах, вплоть до походов Александра Македонского, и раньше, мы должны только
выслушивать свидетельства очевидцев. Историки должны заткнуться. Прямо с сегодняшнего дня.
Любой человек, участвовавший в войне – это живое, ходячее откровение. Принял
от него весть, записку, телеграмму – и застынь в благоговейном молчании. Ты там
не был. Так что верь и молчи. И кланяйся в землю. Всем и каждому? Всем и каждому.
И вторая мысль, еще одной моей бесценной подруги: «Как может понять победу тот,
кто никогда и ничего не преодолевал?» Конечно, не может. За кого бабушки-дедушки
и папы-мамы всё сделали, тот ничего и никого не поймет. Ему всё равно, за кого, где
и когда.
Но вот скажите: каждый ли умеет, находясь в гуще событий,
видеть себя и всё происходящее как бы немного сверху и со стороны?
А если нет, то его свидетельство
пристрастно, он просто слеп, ничего не видит. Я тут говорю, нисколько не осуждая,
просто намекаю, что мы в таком случае вправе размышлять над его словами, а не
только молиться на них как на телеграмму. Можем проникнуться его слепотой,
как-то осознать её, уловить точку ослепления, изжить её и исцелиться. А пока этого
не происходит, будем мы вращаться на центрифуге в плотных стереоскопических
очках, и думать, что летим в космос. Где там ангелы? Где звезды? «Ничего, потерпи
ещё немного», - шепчет кто-то сверхумный и лукавый что твой молодой месяц.
Я свою войну веду уже сорок лет. У нас дома был культ войны. Дедушка с 1939
на войне был по 1945 (от финской до Балатона, только в Берлине не был; его
еще погнали на Дальний Восток, но едва до Урала доехал, повернули обратно,
всё закончилось). Затем преподавал в Военной Академии. Он умер в 45 лет
(мне тоже скоро 45). Я родился через пять лет после его смерти и его не помню.
Бабушка с 1939 в той же самой Академии и затем в 1941-43 в эвакуации в Ташкенте.
А работала аж до 1985, когда я уже поступил в МГУ. Знала всех генералов: Василевского,
Конева, Рокоссовского, Верёвкина-Рахальского (последний, кто не знает, с 1957
был послан в КНР и там основал шесть военных академий, действующих по сей день.
Передавал опыт!). Тётя всю войну провела в Туве, её услали (как и всех детей
сотрудников Академии) как можно дальше, родители могли приезжать раз в год.
Детдом был устроен в буддистском дацане и обнесен колючей проволокой.
Стерегли – красноармейцы. В двух шагах была граница с Монголией. Тётя мечтала
туда убежать. Она очень была благодарна воспитателям, вспоминала деревянные
расписные потолки кумирни… очень любила военных, но ненавидела войну.
Война ее разлучила с её отцом, он вернулся только в августе 1946, неясно, где
он был с лета 1941, в плену наверное. Звали его Алексей Иванович Николаев.
Я о нем вроде бы когда-то уже писал. Это самый мягкий и добрый человек из
всей моей родни. От его лица исходило сияние. Он был верующим, очень
интеллигентный такой и с юмором. Умер в Киеве (как раз 9 мая). В Победу он
не верил и всё-превсё понимал.
Вообще у нас в семье восторги были не приняты. Мама родилась в 1943 (уже
в Москве, на Ново-Девичьем поле). Много болела, чудом осталась жива.
Моя бабушка, не слишком любившая детей, деда Михаила моего любила.
Алексея не дождалась, вышла замуж за другого. Тогда это было, я так понимаю,
в порядке вещей. Так вот, конечно, у бабушки всегда были на первом месте
Академия, День Победы, Сталин, прекрасные-генералы-вдохновенные-военные.
Это да. Романтика личных отношений была на первом месте. Это передалось и моей
тёте, которая ушла из дома в 17 лет, не выдержав произвола отчима. Мой дед учил
другому: строгости, беспощадной справедливости и долгу. Он первый ворвался в город
Клуж, за что получил орден Кр.Знамени, затем 2 мая чуть не погиб под Балатоном.
Жил с осколком в сердце. Преподавал географию в Академии. В последние годы в нем
что-то надломилось. Видимо, он разуверился в Сталине. У меня до сих пор хранится
собрание сочинений Ленина (1923-1929), исчёрканное его пометками. Читал Толстого.
Умер он внезапно (закрылся клапан), утром 2 октября 1961, на руках у моей мамы.
Он был родом из Тверских крестьян (дер.Б.Горешница, ее уже нет давно, она опустела
после Хрущёвских реформ как раз в начале 1960-х). Был крещёным, но от церкви
отошёл совершенно, как и моя бабушка ещё в раннем детстве. Так что вся эта
«православизация» образа Сталина мне осталась навсегда чужда. Скажу даже так:
После упоминания бабушки о том, что скоро Пасха (мне было лет 10) мама устроила
ей такой нагоняй, что я это запомнил надолго. В маме тогда говорил мой дед. Для
меня, ребёнка, это было очень ощутимо. Отец мой родился в 1936 и редко вспоминал
войну. Вырос он в Подмосковье. Время было, по его рассказам, суровое и гопотное.
Своего отца он не помнит, тот погиб на войне, а у его матери было еще много мужей.
Она брала от них всё, и они уходили. Выросла она в нищете (прадед мой был убит
в 1921 кулаками), пришла почти голая с младшим братцем в Москву, жизнь понимала
крепко и сама встала на ноги. На мораль и вообще на людское мнение ей было плевать,
к людям она относилась со своеобразным юмором, фантазии было ей не занимать стать.
Кроме отца, у неё было трое детей, старшая дочь умерла сразу после войны. Помню,
как бабушка (она тогда жила в Пушкино) читала мне свои стихи, в основном сатиры
и нравоучительное (!), в углу иконочки (к Богу она воздыхала частенько), на стенке
радом с холодильником бородатый Энгельс. И – часы с кукушкой.
Да, я несколько отвлёкся. Я всё порывался рассказать про мою войну. Сначала
закончу: ещё прадеды мои были – один атеистом, другой – то ли беспоповцем,
то ли просто из церкви ушел в «уединенные мыслители» (это прошу заметить,
ещё в начале 20 века). Все мои предки воевали или служили. И родители тоже.
Они верили в Будущее, в службу, в медицину, в науку. Любили посмотреть хорошее
кино и послушать Баха. А я вот расплачиваюсь за их веру и за все наши великие
победы. И конечно, я не один такой. Впрочем, когда я встал на путь веры во Христа
и недвусмысленно сказал, что хочу быть художником, философом и поэтом и вовсе
не верю в то, во что верили мои родители, отец мне недвусмысленно заявил, что
он меня бы уничтожил, но я слишком умён. В Киеве нам с Леной тоже досталось.
Всё старшее поколение, не говоря уж о ветеранах, просто презирали художников,
если они не удостоены права рисовать Орден Победы, танки-самолеты, Кремль
и Ленина. (Сталин тогда на время был убран в тень). Мы с Леной болели, но сквозь
нас шло Будущее, не добываемое никакими подвигами и никакими войнами.
А эта тупая тьма по-прежнему думала, что спасла весь мир и что война, это только
там, где гремят взрывы и льётся кровь.
Моя жизнь после смерти
May. 3rd, 2010 03:04 pmНаписать ли о том, как впервые увидел в Азове скелет императорского слона
и крепостной вал? Или о том, как в Танаисе увидел впервые человеческие кости
в песке? Человек лежал под стеклом, на боку, в позе младенца. И впрямь это был
я. Рядом – пифос, из коего нас вынули только что, и маленький стеклянный амфориск,
из коего нас поливали лотосовым маслом, но мне не досталось тогда ни капли.
Но всё это миф – кости его сухи, вид – невоинственный… Он не утонул в вине
небытия, я – козлёнок – не упал в молоко… Видно, убили его во сне никому не
известные кочевнички и ринулись дальше: в Киммерию и в Рим… Написать ли о том,
как ехали степью и на другом берегу реки возник город, вылепленный из синей песни
и самого светлого воздуха? О том, как плыли на пароме, и Дон будто сам собой
передвинулся под нами, вроде бы медленно и тихо, а вот приплыли быстро-пребыстро,
эта переправа и была жизнью, всей жизнью, и вот она окончилась, теперь растай, умри
или прими всё новое; Старочеркасская – так называется место, где сады и белые стены,
и майдан с петлями от Азовских адских ворот. Якорь утонул в подорожниках,
петли – в траве. Чугунные памятник царям, побывавшим здесь – сильно похожи на
безъязыких великанов. И – по лестнице в собор, каменный пол в испарине и словно
воском натёрт, а в иконостасе – Господь с апостолами, и сверху ниспускается Город.
Поняв ещё в три с половиной года, что я умру и меня совершенно не будет – я ждал
встретить хотя б на земле такой вот Город небесный. И дождался. Через надо было
гнать ещё дальше, в Новочеркасск. Мы крутились по разным дорогам часа полтора,
он то удалялся, то вот он, на горе – помню только запертый собор, похожий на торт,
Ермака («что он делает здесь?») и турецкую саблю – о ней, лишившей многих жизни
и сверкающей как ни в чём не бывало, затем написал я стихи, но они потеряны, да и
ладно. Не стоит слишком предаваться воспоминаниям, они затягивают, словно море.
Словно степь. Молитва – как электричка под холмами Танаиса: бежит между морем
и степью и спугивает мечты, а следующая станция – Недвиговка. Однако пробегает
эта электричка редко. И снова: мир – просвечен, воздух – чист… Тростник шелестит:
«Сна нет, Синаит…» Будто сквозь него крадётся хазарский воин со своей подругой...
Или вот сейчас выскочит банда «зелёных» и поизрубит небо. А свой алембик с лотосовым
маслом обрёл я неожиданно – проехав Башкирские степи и Уральские горы, похожие
на царей-волхвов, звёздной зимой примчался я в Магнитогорск,
и подарила мне индийское миро Н. в мой день рождения,
перед самым моим отъездом обратно в Москву.
Десять лет прошло. Есть ещё на донышке, есть.
и крепостной вал? Или о том, как в Танаисе увидел впервые человеческие кости
в песке? Человек лежал под стеклом, на боку, в позе младенца. И впрямь это был
я. Рядом – пифос, из коего нас вынули только что, и маленький стеклянный амфориск,
из коего нас поливали лотосовым маслом, но мне не досталось тогда ни капли.
Но всё это миф – кости его сухи, вид – невоинственный… Он не утонул в вине
небытия, я – козлёнок – не упал в молоко… Видно, убили его во сне никому не
известные кочевнички и ринулись дальше: в Киммерию и в Рим… Написать ли о том,
как ехали степью и на другом берегу реки возник город, вылепленный из синей песни
и самого светлого воздуха? О том, как плыли на пароме, и Дон будто сам собой
передвинулся под нами, вроде бы медленно и тихо, а вот приплыли быстро-пребыстро,
эта переправа и была жизнью, всей жизнью, и вот она окончилась, теперь растай, умри
или прими всё новое; Старочеркасская – так называется место, где сады и белые стены,
и майдан с петлями от Азовских адских ворот. Якорь утонул в подорожниках,
петли – в траве. Чугунные памятник царям, побывавшим здесь – сильно похожи на
безъязыких великанов. И – по лестнице в собор, каменный пол в испарине и словно
воском натёрт, а в иконостасе – Господь с апостолами, и сверху ниспускается Город.
Поняв ещё в три с половиной года, что я умру и меня совершенно не будет – я ждал
встретить хотя б на земле такой вот Город небесный. И дождался. Через надо было
гнать ещё дальше, в Новочеркасск. Мы крутились по разным дорогам часа полтора,
он то удалялся, то вот он, на горе – помню только запертый собор, похожий на торт,
Ермака («что он делает здесь?») и турецкую саблю – о ней, лишившей многих жизни
и сверкающей как ни в чём не бывало, затем написал я стихи, но они потеряны, да и
ладно. Не стоит слишком предаваться воспоминаниям, они затягивают, словно море.
Словно степь. Молитва – как электричка под холмами Танаиса: бежит между морем
и степью и спугивает мечты, а следующая станция – Недвиговка. Однако пробегает
эта электричка редко. И снова: мир – просвечен, воздух – чист… Тростник шелестит:
«Сна нет, Синаит…» Будто сквозь него крадётся хазарский воин со своей подругой...
Или вот сейчас выскочит банда «зелёных» и поизрубит небо. А свой алембик с лотосовым
маслом обрёл я неожиданно – проехав Башкирские степи и Уральские горы, похожие
на царей-волхвов, звёздной зимой примчался я в Магнитогорск,
и подарила мне индийское миро Н. в мой день рождения,
перед самым моим отъездом обратно в Москву.
Десять лет прошло. Есть ещё на донышке, есть.
Немного молюсь, не пощусь, читаю Евангелие от Иоанна и Пиндара в переводах Гаспарова.
Любуюсь на снег. И не рисую...
Любуюсь на снег. И не рисую...
