![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Feb. 14th, 2012
Июльская книга выхода в День
Feb. 14th, 2012 05:01 pmВ феврале вспоминаю июль, летом – зиму.
Лет девять назад в Питере стояла жара +30, как сейчас в Москве – 30. Стояла самая середина июля. Сколько градусов было реально, никто не мерял. Жар отражался от стен, от взрытого асфальта. Весь Питер был перекопан, с Невского сняли шкуру. Раскалились даже колоннады Казанского собора. Тень от них была знойной. Меня чуть солнечный удар не хватил, но я дошел до мостика с грифонами. Здесь я дождался Асако. И она пришла. Ей была нипочем любая жара, в Японии в середине сентября бывает и пожарче. Она видела, что я улыбаюсь как человек, шедший на встречу с ближайшим другом, а пришедший на казнь. Она задумалась, и я увидел на ее лице: «Пойдем в тень. Не могу же я закрыть своей шляпой солнце!»
Тени – не было.
Сидеть под зонтом и пить пиво у Казани было просто неприлично. И тут меня осенило. Я действительно был почти готов срубиться, идти было некуда, погребки исключались (они были забиты до упора немцами и прочими финнами). «Поедем в Лавру!» - сказал я. И через пять минут мы входили в ворота Элизиума. Площадь, смог, солнце, поток металла и плоти, метро и ад – остались позади. Увидав, что мы вместе, нас без билетов впустили на Тихвинское.
Там не было никого. Ни единой души. За два часа никто не появился.
Мы уходили всё дальше. Я вздохнул. Асако задумалась.
Это было как молния, на одну минутку. «Всё, мы пришли. Так незаметно умерли и так ощутимо воскресли. И не расстанемся никогда».
Восторга - не было.
Было то, что японцы умеют называть, а я не знаю, как это назвать. Друг к другу мы не прикасались. Нам было и так хорошо.
А затем случилось вот что. Асако проводила меня до Кустодиева, я сел на лавочку напротив деревянного креста с голубцом и солнцами, самого радостного на всём этом довольно-таки мрачном некрополе. А она ушла. Быстро и легко. Не попрощавшись.
Это было неожиданно и прекрасно. Минут через сорок я всё же пошел на поиски. И нашел. Она полусидела, полулежала в одной из каменных беседок, как кошка, длинная темно-зеленая юбка ниспадала до земли, черные волосы, предлинные («как я рад, что целовал их однажды») были закинуты назад. Она быстро и мелко записывала что-то в дневник.
Я уселся невдалеке у фонтана. Он был пуст. На обелисках изо рта масонских солнц торчали ржавые трубки. «А иеплохое она выбрала местечко», - подумал я. Асако долго еще записывала что-то. «Из Элизиума пишу вам на Землю. Здесь превосходно». А может, она писала роман. Или любовное письмо в Японию. Неважно.
Мне показалось, прошла вечность. Я сходил к Баратынскому, спросил его, какое сейчас время. И вернулся.
Заката – не было.
Асако закончила свое послание. Взглянула на меня. Испытание мы выдержали. И вернулись. А через два часа я уехал в Москву. Асако и Наото меня провожали. У японцев не принято всё время чего-то говорить на прощание, уходить, оглядываться и снова возвращаться. Я понял, что ближе у меня никого нет. В тот день, в тот вечер, в то мгновение.
Лет девять назад в Питере стояла жара +30, как сейчас в Москве – 30. Стояла самая середина июля. Сколько градусов было реально, никто не мерял. Жар отражался от стен, от взрытого асфальта. Весь Питер был перекопан, с Невского сняли шкуру. Раскалились даже колоннады Казанского собора. Тень от них была знойной. Меня чуть солнечный удар не хватил, но я дошел до мостика с грифонами. Здесь я дождался Асако. И она пришла. Ей была нипочем любая жара, в Японии в середине сентября бывает и пожарче. Она видела, что я улыбаюсь как человек, шедший на встречу с ближайшим другом, а пришедший на казнь. Она задумалась, и я увидел на ее лице: «Пойдем в тень. Не могу же я закрыть своей шляпой солнце!»
Тени – не было.
Сидеть под зонтом и пить пиво у Казани было просто неприлично. И тут меня осенило. Я действительно был почти готов срубиться, идти было некуда, погребки исключались (они были забиты до упора немцами и прочими финнами). «Поедем в Лавру!» - сказал я. И через пять минут мы входили в ворота Элизиума. Площадь, смог, солнце, поток металла и плоти, метро и ад – остались позади. Увидав, что мы вместе, нас без билетов впустили на Тихвинское.
Там не было никого. Ни единой души. За два часа никто не появился.
Мы уходили всё дальше. Я вздохнул. Асако задумалась.
Это было как молния, на одну минутку. «Всё, мы пришли. Так незаметно умерли и так ощутимо воскресли. И не расстанемся никогда».
Восторга - не было.
Было то, что японцы умеют называть, а я не знаю, как это назвать. Друг к другу мы не прикасались. Нам было и так хорошо.
А затем случилось вот что. Асако проводила меня до Кустодиева, я сел на лавочку напротив деревянного креста с голубцом и солнцами, самого радостного на всём этом довольно-таки мрачном некрополе. А она ушла. Быстро и легко. Не попрощавшись.
Это было неожиданно и прекрасно. Минут через сорок я всё же пошел на поиски. И нашел. Она полусидела, полулежала в одной из каменных беседок, как кошка, длинная темно-зеленая юбка ниспадала до земли, черные волосы, предлинные («как я рад, что целовал их однажды») были закинуты назад. Она быстро и мелко записывала что-то в дневник.
Я уселся невдалеке у фонтана. Он был пуст. На обелисках изо рта масонских солнц торчали ржавые трубки. «А иеплохое она выбрала местечко», - подумал я. Асако долго еще записывала что-то. «Из Элизиума пишу вам на Землю. Здесь превосходно». А может, она писала роман. Или любовное письмо в Японию. Неважно.
Мне показалось, прошла вечность. Я сходил к Баратынскому, спросил его, какое сейчас время. И вернулся.
Заката – не было.
Асако закончила свое послание. Взглянула на меня. Испытание мы выдержали. И вернулись. А через два часа я уехал в Москву. Асако и Наото меня провожали. У японцев не принято всё время чего-то говорить на прощание, уходить, оглядываться и снова возвращаться. Я понял, что ближе у меня никого нет. В тот день, в тот вечер, в то мгновение.