"Смерть старца"
Nov. 21st, 2009 02:11 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
hoddionhttp://likushin.livejournal.com/27882.html
Всего лишь пара штрихов, которые читателю ленивому и нелюбопытному, закоснелому в догме и прямо недалёкому ничего ровным счётом не скажут, но и не надо – ему не надо, теперь и пока ещё не надо, а надо теперь другим – умным, ищущим, любознательным, неравнодушным к слову Достоевского. Как раз в период июньских треволнений и до 7 августа 1879 года Достоевский работает Книгу шестую романа, первоначально имевшую заголовком – последовательно и на выбор: “Pater Seraphicus” и «Смерть старца». Первое – чересчур уж «католическое-инквизиторское» и с долгой Гётевой тенью, перелетевшее от Ивана к Алёше из уст в уста, теряя на излёте свой аллюзивный смысл, обращаясь в мёртвое и мертвящее nihil через недоумение юного невежды. Другое – чрезмерно «убийственное», в смысловой поливариативности подтекста: только ли о физической смерти речь, при том что физическая смерть для святого ничто, рубеж, порог к жизни вечной, а в тексте книги и до последней страницы смерти как бы ещё и нет, а есть «последнее слово» старца, его «Житие»... Нет, слишком прямо, чрезмерно лобово, и Достоевский ставит против «Великого инквизитора» с выбором «за и против» «Русского инока». Вот здесь, в этой точке – главнейшее...
Из одного этого заголовка «русские критики», русские философы, а частью и русские богословы, кто величально, а кто и обличительно (в этой части – сплошь почти коммунистские идеологи и прислуга-последыши их) вывели прямое «торжество Православия». Вот так – раз, и «торжество», а Алёша, щеночек, одним ходом – в дамки, в «преемники» многожившего, многотерпевшего и многомудрого старца, в «русские иноки», и непременно с прописью. Ну, немного пострадал старец, «провоняв», ну так то посмертно, неощутимо ему, поскольку уже «на небесех» и в «сонме», зато не по летам духовно вызревший мальчик навалял со слов своего «духовного отца» целую книжку, которой «торжество» искомое и провозгласил, и утвердил навеки. Просто ведь это, как в жизни: из русских мальчиков – в Русские иноки! (Хотя и в мiру уже мальчик, но это так – миссионерское, заветное, послушническое.) Вот – наотмашь схваченное – из многотомных, многословных и многоумно лживых писаний, точно под кальку выведенных, о прыжке из мнимых послушников в «спасители»: «К спасающимся относится инок Алеша Карамазов, посланный в мир духовным учителем Зосимой для спасения других…» [Выделение моё. - Л.]******.
Всякая ложь гнусна. Ложь, касающаяся религии, святых верований человеческих, отдаёт глумлением. Она чудовищна.
... А ведь заголовок этот – «Русский инок» – как и должно быть в живой жизни, исполнен трагизма, в истинную трагедию погружена фигура последнего из старцев пригородного монастыря, этого олицетворения исторического, а не вымечтанного пиетическими дураками Православия: простой, «чорный», «подлый» народ, греша, но и веруя в Бога, но и принося Богу своё покаяние, падает ниц пред Зосимою при жизни его; ждёт чудес этот народ? Но ведь глава «Верующие бабы» ясно и недвусмысленно показывает – для чего и за чем идут простолюдинки к Зосиме, и что получают от него – вразумление, отпущение грехов, слово о покаянии, о молитве, об уповании на Господа. А вот иные, иные «маловерные дамы», маловерные господа, образованная публика ждут-поджидают иного – чуда, скорого и волшебного. Но ведь и они – Россия, они «лучшие люди» России Достоевского, из Православия оставившие себе много что обряд, молитву превратившие в разновидность магии, о покаянии в грехах своих слушающие с кислой скептической усмешкой.
Достоевский не выдумывал, не сочинял – себе, читателю, оставившей Христа Европе, нам, потомкам – идеальной Русской Церкви, он ещё в пору «Жития великого грешника» выговаривал на одном из писем, что знает православный монастырь; он и показал этот монастырь как он есть – лучший, знаменитейший из монастырей России «Братьев Карамазовых»: с маловерием, небрежением к исполнению послушания монастырской братией, с фальшью, грехом и соблазном (см. главу «Ещё одна погибшая репутация»). И вдруг – посреди этого разора – светоч, Зосима, святой и праведный! Вот – трагедия, вот последневременье, вот истинная судьба истинной, а не вымечтанной Церкви: «никто в наше время, <...> решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не может спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух» (120; 14). Монастырская жизнь, смерть и послесмертье Зосимы, с почитанием-поклонением от одних, с осмеиваньем-оплёвываньем от других, с официозной фальшью «Жития» от Ракитина и перелганностью в «Из-житии» от «послушника» Алексея Карамазова и есть, хотим мы того или не хотим, но реально зримый образ Церкви, данный гениальным заговорщиком Достоевским.
Всего лишь пара штрихов, которые читателю ленивому и нелюбопытному, закоснелому в догме и прямо недалёкому ничего ровным счётом не скажут, но и не надо – ему не надо, теперь и пока ещё не надо, а надо теперь другим – умным, ищущим, любознательным, неравнодушным к слову Достоевского. Как раз в период июньских треволнений и до 7 августа 1879 года Достоевский работает Книгу шестую романа, первоначально имевшую заголовком – последовательно и на выбор: “Pater Seraphicus” и «Смерть старца». Первое – чересчур уж «католическое-инквизиторское» и с долгой Гётевой тенью, перелетевшее от Ивана к Алёше из уст в уста, теряя на излёте свой аллюзивный смысл, обращаясь в мёртвое и мертвящее nihil через недоумение юного невежды. Другое – чрезмерно «убийственное», в смысловой поливариативности подтекста: только ли о физической смерти речь, при том что физическая смерть для святого ничто, рубеж, порог к жизни вечной, а в тексте книги и до последней страницы смерти как бы ещё и нет, а есть «последнее слово» старца, его «Житие»... Нет, слишком прямо, чрезмерно лобово, и Достоевский ставит против «Великого инквизитора» с выбором «за и против» «Русского инока». Вот здесь, в этой точке – главнейшее...
Из одного этого заголовка «русские критики», русские философы, а частью и русские богословы, кто величально, а кто и обличительно (в этой части – сплошь почти коммунистские идеологи и прислуга-последыши их) вывели прямое «торжество Православия». Вот так – раз, и «торжество», а Алёша, щеночек, одним ходом – в дамки, в «преемники» многожившего, многотерпевшего и многомудрого старца, в «русские иноки», и непременно с прописью. Ну, немного пострадал старец, «провоняв», ну так то посмертно, неощутимо ему, поскольку уже «на небесех» и в «сонме», зато не по летам духовно вызревший мальчик навалял со слов своего «духовного отца» целую книжку, которой «торжество» искомое и провозгласил, и утвердил навеки. Просто ведь это, как в жизни: из русских мальчиков – в Русские иноки! (Хотя и в мiру уже мальчик, но это так – миссионерское, заветное, послушническое.) Вот – наотмашь схваченное – из многотомных, многословных и многоумно лживых писаний, точно под кальку выведенных, о прыжке из мнимых послушников в «спасители»: «К спасающимся относится инок Алеша Карамазов, посланный в мир духовным учителем Зосимой для спасения других…» [Выделение моё. - Л.]******.
Всякая ложь гнусна. Ложь, касающаяся религии, святых верований человеческих, отдаёт глумлением. Она чудовищна.
... А ведь заголовок этот – «Русский инок» – как и должно быть в живой жизни, исполнен трагизма, в истинную трагедию погружена фигура последнего из старцев пригородного монастыря, этого олицетворения исторического, а не вымечтанного пиетическими дураками Православия: простой, «чорный», «подлый» народ, греша, но и веруя в Бога, но и принося Богу своё покаяние, падает ниц пред Зосимою при жизни его; ждёт чудес этот народ? Но ведь глава «Верующие бабы» ясно и недвусмысленно показывает – для чего и за чем идут простолюдинки к Зосиме, и что получают от него – вразумление, отпущение грехов, слово о покаянии, о молитве, об уповании на Господа. А вот иные, иные «маловерные дамы», маловерные господа, образованная публика ждут-поджидают иного – чуда, скорого и волшебного. Но ведь и они – Россия, они «лучшие люди» России Достоевского, из Православия оставившие себе много что обряд, молитву превратившие в разновидность магии, о покаянии в грехах своих слушающие с кислой скептической усмешкой.
Достоевский не выдумывал, не сочинял – себе, читателю, оставившей Христа Европе, нам, потомкам – идеальной Русской Церкви, он ещё в пору «Жития великого грешника» выговаривал на одном из писем, что знает православный монастырь; он и показал этот монастырь как он есть – лучший, знаменитейший из монастырей России «Братьев Карамазовых»: с маловерием, небрежением к исполнению послушания монастырской братией, с фальшью, грехом и соблазном (см. главу «Ещё одна погибшая репутация»). И вдруг – посреди этого разора – светоч, Зосима, святой и праведный! Вот – трагедия, вот последневременье, вот истинная судьба истинной, а не вымечтанной Церкви: «никто в наше время, <...> решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не может спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух» (120; 14). Монастырская жизнь, смерть и послесмертье Зосимы, с почитанием-поклонением от одних, с осмеиваньем-оплёвываньем от других, с официозной фальшью «Жития» от Ракитина и перелганностью в «Из-житии» от «послушника» Алексея Карамазова и есть, хотим мы того или не хотим, но реально зримый образ Церкви, данный гениальным заговорщиком Достоевским.
