ИСТОЧНИК

Григорий Сковорода продолжает свое странствие. Намертво одетый в свитку ПЕРВОГО русского философа, он – скорее мистик и поэт, мечтатель и прохожий. Он разобран во всех аспектах. Богословие его взято у Оригена, этика – от иезуита Сидрония, а эмблематика попросту списана у Филона. И всё же он остаётся неуловимым: «Мир ловил меня, но не поймал». А между тем ему принадлежит (да простят меня поклонники Толстого и Достоевского) самый прочественный русский сон:
В полночь, ноября 24, 1758 года, в Каврае
Казалось, будто различные охоты жития человеческого по разным местам рассматриваю. В одном месте был, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то попевали, то в зеркала смотрели, вбежавши из зала в комнату и снявши маску, приложились богатых постелей и проч.
Откуда сила меня повела к тому народу, где такие ж дела, но отличным убором и церемониею творимыя, увидел: ибо они шли улицею с пляшками в руках, шумя, веселясь, валяясь, как обыкновенно в простой черни бывает; так же и амурные дела сродным себе образом - как-то в ряд один поставивши женский, а в другой мужской пол; кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть мужем или женою, - со сладостию отправляли.
Отсюда вошел в постоялые дома, где лошади, хомут, сено, расплаты, споры и проч. слышал.
На остаток сила ввела в храм обширный очень и красный, каков у богатых мещан бывает, прихожан, где будто день зеленый Святого Ддуха отправлял я с дьяконом литургию и помню точно сие, что говорил: «Яко свят еси», аж до «во веки веков», и в обоих хорах пето «Святой боже» пространно. Сам же я с дьяконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутри сладость, которой изобразить не могу. Однако и там человеческими пороками посквернено. Сребролюбие с корванкою бродит и, самого иерея не минуя, почти вырывает складки.
От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах торжествовались и в которые с алтаря многие двери были, к самой святой трапезе дух шибался во время литургии. Там я престрашное дело следующее видел. Некоторым птичьих и звериных не доставало мяс к явствию, то они одетого в черную свиту до колен человека с голыми голенями и в убогих сандалиях, будучи уже убитого, в руках держа при огне, колена и голени жарили и, с истекающим жиром мясо отрезая, то отгрызая, жрали. Такого смрада и скверного свирепства я, не терпя, с ужасом отвращая очи, отошел. И сие делали, будто служители некоторые.
Сей дивный сон не меньше меня устрашил, как усладил. А пробудившись, не преминул со сладостью в самой вещи пропеть: «Святой боже... »