До введения «всеобщего образования» суеверные люди представляли, что есть ужасные, адские, недоступные для жизни, равно как и райские области земли. В наше время это суеверие искоренено, и мы все отлично знаем, что любая часть земли по крайней мере доступна и не невыносима для человека. Труднодоступные зоны даже привлекают особый интерес, даже вполне здоровый и нужный для жизни опыт. Но взамен мы населили ужасами, кошмарами и туманами землю нашего сердца. Теперь, не лучше тех «диких древних племён», которые с подозрительной настойчивостью рисуются нашему воображению, мы живем на тесном обкатанном пятачке нашей внутренней жизни, суеверно боясь выходить за его края. Мы не можем даже мечтать, как легко было бы жить, не боясь самих себя, твёрдо зная, что душа кругла, что сам себя не ненавидишь, не подстерегаешь, собственной гибели и страдания не хочешь. Впрочем, как в древности наперекор всем ужасам неизвестности смельчаки проходили всю землю, так делают редкие первопроходцы в отношении земли сердца и теперь. И опять – совершенно без карт, осыпаемые угрозами, обвиняемые в безумии, на свой страх и риск.

Д. Д.: Говорят о плохих эпохах и хороших, но я знаю, единственнное отличие хорошей - отношение к видимому небу. От него и зависит искусство. Остальное не важно. Нам, например, кажется, писать по заказу плохо. Но прежде великие художники писали по заказу, им это не мешало.
Д. Д.: Произошла потеря осязаемости вещей, вместо них встали кредитные билеты.
Л. Л.: Что такое отношение к видимому небу? Чувство мира, как своего дома, своей семьи. Оно выражается во всяком труде - часовщика и поэта. Ведь труд, это познание мира, любовь и уважение к нему. Древние звали бога ремесленником. Когда же это чувство пропадает, пропадает искусство. Некоторые считают это неизбежным, винят тут машины. Я не думаю, что это так. Сейчас ощущают машины, как подсобные орудия. Древние ощущали их, как игрушку. Но разве нельзя ощущать их, как астрономические тела на земле? Правда, пока машины для этого были слишком грубы, они работали всегда в перенапряжении, с неумелой растратой сил. Но уже сейчас создается другая, отличная от прежней техника... Но если не в них, так в чем же дело? Потеря благополучия, отрыв от мира, это коренится очень глубоко. В конце концов, в том, что человек может передвигаться в несравненно большем круге, чем тот, который связан тесно с его жизнью. Пока было еще резкое отличие того, что до горизонта, от того, что за горизонтом, было еще ничего. "За горизонтом", это почти не касалось. Горизонт не только пространственный, но и временной (связь со своим родом), и численный (число людей и событий, с которыми связан), и понимания (механический мир, подобный в устройстве человеческому телу, движениям мускулов). Теперь все эти горизонты, предохранявшие человека от встречи с величием мира, исчезли. С ним исчезло и чувство связи со всем миром, права на место 'и внимание в нем, чувство близости мира и важности событий, в нем происходящих. Большинству людей сейчас страшно и неуютно. И тут не может быть настоящего искусства. Какую уверенность в значительности и важности Троянской войны нужно было иметь, чтобы написать о ней двадцать четыре песни (82). И даже уже падающее искусство, роман, держалось еще на том же. Надо было придавать огромное значение переживаниям отдельного человека, чтобы подробно описывать их. Все это прошло.

(Из "Разговоров" Л.Липавского)